Мои литературные эксперименты Опции

[Андремон]

Вот, стало быть, вдохновленный положительной рецензией любезного Fort
Сайт Скамейка
и видя, какой ни какой интерес к моему творчеству, рискну создать собственную тему.
Во избежание возможных недоразумений скажу, что некоторые рассказики я уже публиковал на просторах сети.
Да, предварительно прошу простить мои возможные ошибки, просто школу я закончил достаточно давно, и некоторые грамматические тонкости, в виду редкости их применения, мог просто забыть.
В общем, не судите строго
Последующий рассказик, написан мною про того же героя о котором я писал в теме по ссылке выше, итак:


СОБАЧКА
В сером предутреннем небе, с восточной стороны, как-то вдруг, сразу и без предупреждения появилась алая точка. В начале, была она похожа на красный кровяной мазок, но довольно быстро превратилась в дугу…

- Ну, вот и новый день, бог дал, хорошо помог бы еще, и пережить его, да целым остаться.

Думал Тимофеичь, сквозь полудрему…

Подводу немилосердно трясло на раздолбанной прифронтовой дороге. Тряска та сопровождалась, неповторимой и разнообразной какофонией звуков, тоненько позвякивали удила, рыпела ременная упряжь, на разные лады скрипела расшатанная подвода да временами постукивали дуг о дружку патронные ящики, коими, до отвала, загружена была подвода. Кобылы Лыска да Майка, споро тянули подводу на небольшой пригорок, за которым начиналось село. По бокам дороги, до горизонта, тянулась благословенная Таврическая степь, в воздухе носились вездесущие запахи дыма и пороховой гари, издалека непрерывно гудела канонада, в которой отдельные залпы сливались в сплошной гул. За сгоревшим селом начиналась, передовая, изрезанная окопами, изодранная воронками от разрывов, земля, щедро политая кровью, на которой ежесекундно погибали, выживали или пытались выжить тысячи, и наших и немецких солдат. И каждый ведь богу молился, о жизни просил… вот ведь горячие деньки были в небесной канцелярии, поди, реши кого куда, кому жить, а кому нет.

Шел четвертый год войны…

Медленно перегруженная подвода въезжала в село… нет, селом это место было раньше, до войны. Когда стояли тут аккуратно выбеленные, веселые хатки, теперь это были груды размытой, дождями, глины, с закопченными трубами, скорбно указующие в небо. Странно было даже представить, что в этих руинах, еще недавно жили люди, любили, рожали и растили детей, и кто-то называл эти пепелища родным домом. Теперь в круг них даже деревья не росли, а торчали обгорелыми палками.

Вот так, с не веселыми думами, Тимофеичь подъехал к глубокой воронке от бомбы, где устроен был временный склад, и откуда подносчики из рот доставляли боеприпасы в окопы. Спеша быстрее убраться с передовой, он быстренько, с помощью нескольких солдат, бывших при складе, разгрузил подводу, выправил за тем, у местного старшины нужные документы, и уже собираясь идти к подводе, услышал:

- Тимофеичь, тебя там просили к медсанбату, раненых надо забрать в тыл…

Старик, медленно разогнул, натруженную спину и, прихрамывая, пошел к подводе.

За то время, что пришлось ему повоевать, успел Тимофеичь побывать в смертельных атаках, где выжить можно было только благодаря чуду, и под бомбежками, и под бешенными арт. обстрелами, в общем, знал он войну. Научился так обниматься с землей матушкой, как умеют обниматься с нею только бывалые фронтовики. Но самое главное, наверное, научился он реагировать на любую опасность очень быстро, и главное правильно.
Ведь только так тогда можно было выжить.

Вот и в тот раз, подъезжая к медсанбатовским палаткам, Кирилл Тимофеичь даже не услышал, а скорее почувствовал тихий свист первой мины, и не успела та даже коснуться земли. А он уже лежал в небольшом кювете сбоку сельской улицы, накрыв руками голову, лошади задрав хвосты, бешено ускакали, гремя порожней подводой. За них Тимофеичь немного переживал, хоть Лыска и Майка были обстрелянными фронтовыми лошадками и сами знали, как лучше уйти из-под обстрела, случиться могло всякое. Выждав разрыв очередной мины, он в один прыжок перелетел через сгоревшее подворье и, оказавшись перед разрушенным погребом, не задумываясь, нырнул в зияющую яму, теперь хоть куда хоть в преисподнюю лишь бы подальше от рвущейся смерти. Кубарем, скатившись по каменным ступеням, заваленным потухшими головешками и всяким мусором, Тимофеичь пополз в полу обвалившуюся нишу, ну теперь лишь бы точно в яму не попали, мелькнула мысль. Ведь он прекрасно знал, что от мины спрятаться можно только в блиндаже, да и то если перекрытие хорошее, в окоп эта зраза может залететь запросто. Тимофеичь сгоряча хотел было заползти глубже, но потом передумал, при близком разрыве его могло просто засыпать в той нише и похоронить заживо. Потому он просто сел с краю и стал пережидать, в голову лезли шальные мысли, эх знать бы как там лошади, да подвода его…

Гул взрывов на верху, между тем стал стихать и скоро прекратился совсем… - ну, слава богу, подумал Тимофеичь, и потихоньку начал вылезать из своего убежища, но со стороны передовой, перекрывая все другие звуки, резко грянула ружейная и автоматная пальба, подкрепленная длинными пулеметными очередями. - Ни как немчура в атаку повалила, ну тут бабушка надвое сказала, главное теперь, что бы наши удержались, в окопах… думал Тимофеичь, пальба между тем стала стихать и, вроде сместилась, куда-то правее. Годы, проведенные на передовой, подкрепленные житейским опытом в купе с простою мужицкою смекалкой, научили его четко анализировать звуки боя.
- Эх, мать честная… не устояли вроде наши побежали…
Топот ног, вместе с лающими немецкими командами, явственно прозвучал, в навалившейся вдруг тишине. И Тимофеичь, ужом пополз, в ту полу осыпавшеюся нишу.… С тоской вспоминая о своей трехлинейке лежащей на подводе, под козлами и стареньком нагане в вещмешке, покоившемся там же. Ниша, на удивление, оказалась гораздо больше, чем показалась, в начале и Тимофеичь на минутку прилег, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте… вдруг в тишине этого маленького подземелья, явственно послышался какой-то тихий писк. Пережитые ужасы войны, кровь и грязь передовой, оставив на душе его глубокие раны, сослужили, одну добрую службу, на всю свою оставшуюся жизнь перестал Тимофеичь бояться всякой нечисти и мистики. Он и смолоду был не робкого десятка, и теперь даже бровью не повел, а просто сел и стал ждать пока зрение привыкнет к полумраку.
И вот, постепенно стали просматриваться очертания подвала, стены, какие-то ящики в углу, а под теми ящиками, забившись в самый куточек, лежала маленькая, серенькая сучка с пятью щенятами. Бедная собачка, дрожала мелкой дрожью и тихонько скулила, а из глаз её… из глаз её, текли крупные слезы и, стекая по морде, падали на пол.
- Да не бойся, ты милая… ласковым шепотом заговорил Тимофеичь.
- Не трону я, ни тебя, ни деток твоих, у тебя мать, вишь их пятеро…
- И у меня, тоже пятеро, так, что зря милая ты плачешь, зря… не плачь…
И встали перед глазами у старого солдата, милые, далекие и теперь уже почти не досягаемые картины. Вспомнилась хата родная и жена Маня, представились светлые образы деток, троих мальчишек да двух девочек.… И то ли от картин тех, толи от полной неизвестности ожидавшей его на верху, а скорее всего ото всего на свете, неожиданно как-то даже, потекли крупные слезы и из карих глаз его. Водопадом прошли они по огрубевшей душе его, смывая сходу всю копоть и накипь прошлых лет и очищая кристалл в его сердце.
А стрельба наверху, сменяя недолгое затишье, разгоралась снова.
- Контратака вроде…
Размазывая грязь на лице, подумал Тимофеичь и улыбнулся. И уже в полный голос, сказал, ставшей теперь почти родной собачке:
- Ну вот, мать, а ты плачешь, поживем еще…
Редкие, одиночные выстрелы звучали уже со стороны наших окопов.
-Ну, с богом, можно вроде и выходить…
Пробормотал он, вылезая из своей спасительной ниши… в глаза, резко ударил, дневной свет, щурясь и прикрывая, глаза рукой пошел он потихоньку по каменной лестнице вверх.
Разбитое, изнасилованное войной село, мало поменялось после этой атаки, появились только, кое-где небольшие воронки, да появились трупы вокруг, и как всегда гораздо больше наших, чем немецких. Разминая отсиженные ноги, Тимофеичь поковылял к санбату в надежде найти там подводу. По едва заметной тропинке перевалил он через пригорок… и просто обомлел, да… был он старый солдат, да… привык к смерти, ежедневно кружившей вокруг, но к такому привыкнуть нормальный человек просто не мог. Взору его открылось то место, что еще недавно было санбатом, разбитые палатки пропитанный кровью брезент… и гора окровавленных тел. Судя по всему, санбат накрыли минометы, несколько прямых попаданий и… все. Из этой кучи санитары с деловитой неспешностью извлекали все новые и новые обрубки, складывая их в рядок.
- Отмучились, ребята, теперь вам уж ни чем не помочь… царство вам небесное, земля вам пухом…
Подумал Тимофеичь, мрачно, проходя мимо. Да сколько же вас, и сколько будет еще и кого следующего заберет с собою, безразличная и бессмысленная смерть?
Минув разбитый санбат, тропка скоро вывела его к какой-то покосившейся изгороди, возле которой, слава богу, стояла его подвода целая и невредимая, а Майка и Лыска узнав Тимофеича, радостно и кажись, не много виновато кивали ему головами…
- Ах вы, милые мои, живые, целые… ну, слава богу…с облегчением говорил им он, обнимая и поглаживая им холки. Непривычные к подобным ласкам лошадки, при этом вздрагивали. Закончив столь бурные ласки, Тимофеичь деловито накинул лямку вещмешка на одно плечо, а ремень трехлинейки на другое.
- Ну, вот теперь я снова солдат, а не дезертир какой, по погребам прячущийся.
Мелькнула в его голове мысль. И запрыгнув на козлы, Тимофеичь погнал подводу к центру села. Ехал он, правда, недолго дорогу ему вскоре загородила лежащая на боку полевая кухня, ни лошадей с передком, ни кашеваров при ней не было. Щи из одного бака разлились, оставив на земле только слой гущи из пшена и капусты, а вот каша, из второго, еще горячая с кусками тушенки, чуть подернутая клубами ароматного пара, каким-то чудом почти вся осталась в бачке.
–Эхма… ну не пропадать же теперь такому добру…
Усмехнувшись в усы, подумал Тимофеичь, порывшись под козлами, выудил оттуда объемистую жестяную миску, слез с козел и подошел к кухне, потом деловито оглядев миску он небрежно обтер её рукавом и, наклонившись, набрал с горкой каши. За тем, поставил миску на козлы и, поднатужившись, оттащил кухню с дороги…
Кривая, разъезженная техникой улочка, выела его вскоре к знакомому кювету и кучам глины, за которыми скрывался спасший его недавно погреб.
- Т… тпру… родимые…Тимофеичь остановил подводу, и пошел к обвалившемуся подвалу, неся перед собою миску с кашей. Стараясь не споткнуться, спустился по ступенькам и
по-пластунски, толкая миску перед собой, заполз в нишу к собачке.
- Вот милая, принес тебе покушать, тебе же деток надо кормить…
Собачка, тоненько скуля подползла к миске, понюхала кашу но есть не стала, так и лежала глядя с благодарностью, пока не вылез он из погреба…
Так, та собачка и запомнилась Тимофеичу, и помнил он её всю оставшуюся свою жизнь и детям своим и внукам рассказал, эту немудреную историю. И почти каждый раз глаза его, туманились от непрошеной слезы, а нам, тогда ещё детям малым и не вдомек тогда было, чего он плакал то. Хотя говоря по правде, теперь уже, став постарше и пожив в мире этом я, кажется, начинаю понимать, чего он плакал…